Неточные совпадения
Уж сумма вся исполнилась,
А щедрота народная
Росла: — Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна всю тысячу
Им выложил на стол!..
Не волчий
зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил слова лишнего.
Копейки не дал им!
«Он — прав», — согласился Самгин, но раздражение
росло, даже
зубы заныли.
«Она — как тридцать третий
зуб. У меня, знаешь,
зуб мудрости
растет, очень мешает языку».
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои
зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик
вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
— Ничего, светленько живете, отец Макар… Дай бог так-то всякому. Ничего, светленько… Вот и я
вырос на ржаном хлебце, все
зубы съел на нем, а под старость захотел пшенички. Много ли нужно мне, старику?
У него были некрасивые
зубы; они высовывались изо рта и в верхней челюсти
росли двумя рядами.
Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет,
роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат
зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего всё сидят.
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых
зубов был чуть виден; всегда при смехе уши у неё краснели, она встряхивала головой, на щёки осыпались светлые кудри, она поднимала руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно
растёт её грудь, и думал...
Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди
зуба нет, который он выбил саласками34, еще в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не
вырастает.
Гляди-ка, как поднялся даве Самойло-то Михеич, чуть
зубами не грызет ворота, а сам кругом виноват —
вырастил дочь-потаскушку.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал
зубы. Но песня за стеной
росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Только и помню, что во рту у меня всегда
зубы щёлкали с голоду да холоду, на роже синяки
росли, — а уж как у меня кости, уши, волосы целы остались — этого я не могу понять.
Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками
зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее
росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику…
— Я рад этому, потому что, рано поутру с
росой, мне приятен этот запах и напоминает много приятного, досадно только, что с трубочкой в
зубах старик всегда раскуражится, что-то вообразит о себе и сядет боком, непременно боком; а мне больно с этой стороны.
Весь опух, посинел, точно утопленник, уши у него
выросли, оттопырились, губа отвисла, и обнаженные
зубы кажутся лишними на его и без них страшном лице.
Он сидит, охваченный глухой и тяжёлой злобой, которая давит ему грудь, затрудняя дыхание, ноздри его хищно вздрагивают, а губы искривляются, обнажая два ряда крепких и крупных жёлтых
зубов. В нём
растёт что-то бесформенное и тёмное, красные, мутные пятна плавают пред его глазами, тоска и жажда водки сосёт его внутренности. Он знает, что, когда он выпьет, ему будет легче, но пока ещё светло, и ему стыдно идти в кабак в таком оборванном и истерзанном виде по улице, где все знают его, Григория Орлова.
А волки все близятся, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость зверей
росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали
зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча
зуб на
зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
Правду говорят: не спеши волчонка хвалить, дай
зубам у серого
вырасти…
Смерть — это перемена в нашем теле, самая большая, самая последняя. Перемены в нашем теле мы не переставая переживали и переживаем: то мы были голыми кусочками мяса, потом стали грудными детьми, потом повыросли волосы,
зубы, потом попадали
зубы —
выросли новые, потом стала
расти борода, потом мы стали седеть, плешиветь, и всех этих перемен мы не боялись.
— Федосьюшке ни орехов, ни подсолнухов не дам, — шутливо молвил Герасим. — Не заслужила еще такой милости,
зубов не
вырастила, а вот на-ка тебе жемочков, невестушка, сделай ей сосочку, пущай и она дядиных гостинцев отведает. Сама-то что не берешь? Кушай, голубка, полакомись.
Нет, овцам с волками в мире не жить никогда: нужно волчьи
зубы себе
растить.
Но всего замечательнее было лицо старика: совершенно оголенный череп, украшенный бахромой рыжевато-седых волос, такие же волосы
росли перьями, образуя род усов под крючковатым носом и на приближавшемся к последнему загнутом кверху подбородке, производя впечатление выщипанной бороды. Несколько считаемых единицами желтых
зубов выглядывало из-под тонких губ при разговоре и улыбке или гримасе, которая исправляла ее должность.
— Как ты
вырос, Валечка! Тебя не узнаешь, — пробовала она шутить; но Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не в глаза топ, которая отныне становилась его матерью, а на ее рот. Он был большой, но с красивыми мелкими
зубами; две морщинки по сторонам оставались на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.